Русь сидящая

...Дочитала последнюю страницу книги Владимира Перевезина «Заложник. История менеджера ЮКОСа», заказанную через интернет-магазин. Перевернула последнюю страницу, закрыла. А тема несвободы — тюрьмы, зоны — не уходит, не отпускает. И в последнее время все чаще напоминает о себе.

В начале октября я следила за тем, как развиваются события после письма Надежды Толоконниковой о рабском, каторжном труде осужденных женщин в колониях Мордовии, и за тем, что происходит с самой Надеждой.

В середине месяца вместе с тысячами других людей радовалась тому, что остались на свободе Алексей Навальный и Петр Офицеров. Хотя «условное» по полностью сфабрикованному, фальшивому делу трудно назвать победой. Но люди хотя бы вернулись домой — к семьям, к детям. У предпринимателя Офицерова детей вообще пятеро. А мог бы загреметь ни за что — только из-за того, что четыре года назад оказался рядом с будущим политиком Навальным.

А 20-го через «Фейсбук» я поздравляла с 20-летием Петра Фарбера — рано повзрослевшего юношу, который вот уже два года изо всех сил борется за свободу и доброе имя своего отца — учителя и художника Ильи Фарбера.

Потом подошла десятилетняя годовщина ареста Ходорковского, и начались очередные акции в Томске, Москве, десятках других городов в поддержку политзаключенных. А впереди — 30 октября, День памяти жертв политических репрессий. В этот день к Камню скорби в сквере на проспекте Ленина, как обычно, придут дети и внуки репрессированных и те, кому не все равно.

«Слушай, ты что-то слишком в это погрузилась, — сочувственно замечает давняя подруга-сокурсница. — Перестань. Жизнь прекрасна!».

Не выходит. Лучше, чем я, эти ощущения сформулировала незнакомая мне москвичка Светлана Ильина. Она пишет: «На физическом плане своего существования я хожу на работу, возвращаюсь домой, передвигаюсь по городу, уезжаю в дальние страны... Но внутренне я вдыхаю затхлый воздух тюремной камеры, ощущаю холодные тиски наручников на запястьях, слышу лязг замков и окрики конвоя за спиной, вижу небо, расчерченное металлическими клеточками. Пока в тюрьме находится хотя бы один политзаключенный, чувствовать себя свободной невозможно. <…> Десять лет несвободы сделали свое дело: умерли надежда на будущее и вера в правосудие, поселились чувство абсолютной незащищенности и неуверенность в завтрашнем дне. Качество жизни изменилось кардинально. Замечаю, что мы даже перестали строить планы, как раньше: построить дом, начать что-то новое. Зачем? Все могут отобрать в один день — и дом, и что-то новое…».

Светлана не преувеличивает. Судьба владельца фирмы «Стек» Игоря Иткина, который уже год находится в СИЗО и которому в Томске многие сочувствуют, — тому пример.

Не знаю, есть ли в других странах поговорка аналогичная русской «От тюрьмы да от сумы не зарекайся»... У нас-то она известна каждому. Пишут, что каждый шестой в стране, а в Томской области — каждый пятый был судим. А, значит, это повод задуматься о том, как обитают там, за решеткой.

Наверняка мне скажут: «Поделом!», «За дело», а еще повторят любимую охранителями-вертухаями присказку: «Здесь не курорт и не санаторий». «А вы знаете, — отвечу им, — что в стране выносится чудовищно малое число оправдательных приговоров — меньше одного процента? И что, по разным оценкам, 30-35 % в зонах сидят зря?».

Читая Владимира Переверзина, человека, у которого оказался немалый литературный дар и яркий слог, видишь, как мало изменилось в отношении к людям с тех проклятых времен массовых репрессий. Да, таких масштабов, к счастью, нет. Однако каждый, попавший в России за решетку, испытывает те же чувства: система перемалывает тебя, система говорит: «Ты не человек. Ты — никто. Ты — пыль».

При этом, как пишет Переверзин, степень давления «в зазеркалье» определяется не законами и подзаконными актами, и даже не режимом — обычный он или строгий, а исключительно степенью самодурства служащих в данной колонии персонажей. В одной зеки будут спокойно жить с мобильными телефонами в карманах. В другой, ограниченные во всем необходимом, станут с утра до ночи делать бессмысленную работу — копать, таскать с места на место. Или своим поистине каторжным трудом создавать на производстве прибавочную стоимость, которая пойдет в карман начальству исправительного учреждения и тем, кто берет режимные учреждения на субподряд.

Отчаянно смелое письмо Надежды Толоконниковой открыло глаза на то, что творится в женских колониях Мордовии. Хотя раньше об этом рассказывали отсидевшая восемь с половиной лет Зара Муртазалиева и отбывшая четыре с половиной года по ложному обвинению в той же колонии, что и Надежда, юрист ЮКОСа Светлана Бахмина. Но именно письмо Толоконниковой из-за ее известности читают не только в России, но и за рубежом.

Допустим, осужденный получил срок справедливо. Какие цели преследует наказание? Изолировать от общества на какое-то время, предупредить совершение новых преступлений. Но еще и исправить. По крайней мере, эта цель декларируется. А как на деле осуществляется?

Сама по себе свобода так мало ценится, что лишение ее оказывается недостаточным. Надо лишить еще многих сопутствующих свободе вещей. Какое, скажем, отношение к «исправлению» имеет невозможность мыться чаще, чем раз в неделю, даже в летнюю жару? Или отсутствие горячей воды и условий для гигиенических процедур, без которых не может обойтись женщина? И кто скажет, что хуже — одуряющее безделье или тупой непроизводительный труд, за который заключенному платят по 500-700 рублей в месяц? Человек с интеллектом, скажем, отсидевший «за шпионаж» физик Данилов, нашел бы занятие для головы. Но кто ж ему даст?

Чем, скажите, в XXI веке объяснить запрет иметь любые звуковоспроизводящие и вообще любые электронные устройства — аудиоплеер, электронную книгу-«читалку»? Как возможность пользоваться ими или мобильным телефоном может повлиять на исправление?

«Единственная электроника в лагере — это телевизор, один в бараке на сто человек», — поясняет в интервью на «Радио Свобода» условия жизни отца Павел Ходорковский. А то ведь многие считают, что Михаил Ходорковский проводит время за компьютером и пишет свои статьи в Интернете.

А что смотрят по ТВ малообразованные молодые уголовники? «Находиться по приказу в помещении для воспитательной работы и смотреть бесконечные боевики было для меня мукой, — признается Владимир Переверзин и делает вывод, — побывав в этих местах, человек теряет последнюю веру в справедливость. Изрядно «наисправляв» зэков рабским трудом, прочно вбив в их головы мысль, что своим трудом денег не заработаешь, колонии выпускают толпы озлобленных, отчаявшихся, не приспособленных к нормальной жизни людей, большинство из которых возвращается обратно. Система выдает 80 % брака».

Читаю и вспоминаю племянника, прошедшего все зоны Томска. В первый раз попал по молодой дурости, второй — по пьяни залез в сельский магазин… И пошло-поехало! Вспоминаю его взгляд после освобождения — человека, понимающего, что он не такой, как все, теряющегося в этом мире. Мобильный телефон? Этим устройством он пользоваться еще может. А на компьютер смотрит со страхом — мол, никогда мне этого не понять. Трудовые навыки? Руки-то у парня золотые, не отнимешь. Но в колонии занимались деревообработкой, а сейчас спрос все больше на умение работать с пластиком, гипсокартоном. Племяш прибился к христианской общине, пошел в ее реабилитационный центр. Поэтому, Бог даст, удержится, за решетку не вернется.

Разговариваю со знакомой, муж которой отсидел семь лет по «экономической» статье, потерял дело своей жизни. Ольга (назовем ее так) ждала, ездила на все свидания, поддерживала мужа. Прочитала во время его заключения «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.

«Я понимала, что зона — это другой мир, другие порядки, — говорит Ольга. — Нервная система поражается, изменения очень сильные происходят. И все же перед его освобождением ожидала, что я снова буду защищенной, как было всю нашу жизнь до его ареста. А получила «взрослого ребенка». Он смотрит на меня: «А что мне сегодня надеть? А что делать?». Больно было смотреть, как он ест: торопясь, глотая куски, — вдруг не дадут доесть, отнимут. Вышел беспомощным. Навыки жизни пропадают, вплоть до того, что человек не может просто идти по улице. Ведь он привык жить под конвоем, по указке: приведут, уведут».

Благодаря любви жены и поддержке старых друзей, что помогли с работой, дела в этой семье пошли на лад. Пройдя через испытания, Ольга размышляет: «Вниз-то, с того уровня, на котором ты находишься, никогда не смотришь. Никто никогда не задумывается, что происходит с близкими попавших за решетку. Когда там, где принимают передачи, сидит ребенок пяти лет и разворачивает с мамой конфетки – это ужасно!».

Да, можно закрывать глаза, можно не замечать и жить так, словно всего этого нет. Но если ты не совсем зомбированный зритель телеящика, оно все равно напомнит о себе. Сообщением в новостях. Статьей в газете. («Новая газета» недавно даже извинилась перед читателями, что номер вышел невеселый — все о судах да о зонах — «Жизнь, мол, такая»). Шансоном в маршрутке или татуированными руками сидящих во дворе пареньков в черных спортивных костюмах. Разбирательством с судимым папой, который пришел в класс заступиться за своего отпрыска.

Освободившись, они все равно вернутся к нам. Какими?

Мнение редакции может не совпадать с мнением автора