Денис Захаров: «В реанимации сказали — дальше будет только больнее»

Чуть больше года назад на сибирском химическом комбинате в Северске произошла разгерметизация емкости с нитридом обедненного урана. В результате работавший там Денис Захаров получил 80-процентные ожоги всего тела. Десять месяцев Денис провел в больнице, два из них — в искусственном сне. В это время врачи не давали никаких прогнозов на выздоровление. Денис лежал без движения около полугода и только в декабре 2015-го вернулся домой. Мы встретились с Денисом и его женой Настей и поговорили о том, как пережить расставание в десять месяцев, научиться заново ходить и не надеяться на помощь чиновников.

***

— Денис, в феврале появилась информация, что вы вернулись работать на комбинат. В чем заключается ваша новая работа?

— На работе я еще не был, сейчас я в отпуске, это мой второй отпуск подряд. Сначала был за 2015 год, положенный, который дается человеку раз в год. Сейчас я в отпуске за 2016-й. Я занимаюсь своим восстановлением.

Сказали, что у меня будет должность архивариуса: я буду, видимо, заниматься какой-то бумажной работой. Медкомиссия поставила мне вторую группу инвалидности и ввела несколько пунктов ограничения по труду, и моя организация искала мне работу согласно всем ограничениям. Но я еще не был на рабочем месте, я рассказываю так, как я понимаю.

— А на старой работе что входило в ваши обязанности?

— Наверное, это с пекарней можно сравнить. Водички добавил, соль насыпал, там взял, сюда перенес — вот такая работа. Вместо муки, правда, немножко другой препарат. А вместо скалки — пресс.

Вы, наверное, в курсе, что я на этом производстве всего отработал два месяца. Я работал в другом подразделении, но в связи с сокращениями сотрудников начинают переводить из одного места в другое… Тот цех, где я начинал работать, уже вообще прикрыли. А то подразделение, где я до аварии был, относительно недавно открылось, и в нем еще не было наработано такого опыта, как в других.

Настя: Все штаты там работают сокращенные. Раньше одна работа была распределена на большее количество людей, а сейчас их меньше. Может быть, кто-то чего и не учел.

Денис: Но сказать, что руководство допустило какое-то нарушение, нельзя.

— Не было ли нежелания возвращаться на место, где произошла такая неприятная ситуация?

— Понимаете… Я не был там после этого всего. И не знаю, какие будут ощущения, когда там окажусь. Но пока я туда не приду, потому что меня просто медкомиссия туда не допустит. Сказать, что бы я почувствовал, если бы там оказался — ну, это все догадки. Пока что я живу сегодняшним днем, стараюсь назад не оглядываться.

— Но если бы вам другую работу предложили, какую-то офисную, в фирме, вы бы пошли?

— Поскольку не предлагали, я не думал об этом. Самому искать что-то с проблемами со здоровьем сложно. Мне сейчас главное — это восстановиться. Хочется жить полноценно — вот и все.

— После аварии долго не было информации, что произошло, что за ожоги получил Денис. Настя, когда вам это стало понятно?

— Честно сказать, эта ситуация показала, что у меня вообще, наверное, инстинкт самосохранения отсутствует. Когда сказали, что Дениса увезли, я даже не подумала, что на заводе может быть какая-то опасность, радиация... К нам домой приехал его товарищ, а нам нужен был его полис и паспорт, ведь все вещи остались на работе. Я говорю: «Собирайся, поехали вещи собирать!». Мы туда, к заводу приехали, долго ждали, когда вынесут вещи... Перед аварией мы узнали, что у нас будет второй ребенок, но я вообще не думала о себе в тот момент.

Потом к нам пришел домой начальник Дениса и начал рассказывать, как проходил сам процесс работы (муж об этом никогда сам не говорил). Спрашивал, правша ли он, потому что была сильно обожжена правая рука. Очень удивился, когда я сказала, что левша.

Денис: Да, еще смешная история была с левой рукой. Первое время в больнице я не могу говорить, так как в горле была трубка. И я показываю врачам рукой, мол, дайте ручку, я напишу. А они мне: «Так у тебя правая рука обгорела, ты не сможешь».

Настя: Мы узнали картину произошедшего только несколько месяцев спустя, потому что достаточно долго проводилось расследование. Когда его провели, нам привезли очень толстое заключение — целую книжечку. Там все этапы были расписаны: кто участвовал, кто что делал, на каком оборудовании. Когда я это прочитала, картина у меня в голове более-менее сложилась. Но это случилось спустя месяца три.

— Что помогало вам собраться в ситуации неизвестности?

Настя: Первые два дня я поплакала, а буквально на третий осознала, что у меня нет и не будет возможности расслабиться. Наши родители немного замешкались, узнав, что я в положении. Все напугались. Но я подумала, если нам надо было в это время пройти такое испытание, значит, так все и должно быть.

Сперва я получала информацию только от мамы Дениса — то, что ей говорили врачи, она передавала мне. Когда в Томск прилетел спецборт, который Дениса забрал, его маму туда не пустили. Но она тут же купила билет на обычный самолет и полетела следом за ним.

Денис: Мама даже раньше приехала, потому что спецборт медленно летит, порядка восьми часов. Сначала мама приходила ко мне в больницу каждый день, ее ко мне не пускали. Она просто сидела в коридоре и у всех спрашивала, но врачи ничего не рассказывали. Ее не пускали ко мне очень долго, она жила в Москве, приходила, общалась с лечащим врачом — уходила.

— И когда вы в первый раз увиделись с мамой?

— В апреле. Два месяца спустя. Я два месяца находился в состоянии искусственного сна.

Настя: А мы сами изучали, как проходит течение ожоговой болезни. Первый этап длится столько-то, симптомы такие-то. Мы гуглили, читали — и сверяли состояние Дениса по книжке. Наступали ухудшения, мы читали в книжке, что они и должны были наступить, — это успокаивало.

Точной информации все не было и не было: я постоянно просила маму Дениса: «Ну вы их, пожалуйста, спросите, коли они сталкивались с ожоговыми больными, они же могут чуть-чуть наперед сказать!». Она говорит: «Ну вот в том-то и дело, что не могут! Течение болезни такое, что перспективу не расскажешь!». Каждый день был новым для Дениса.

Денис: К тому же врачи — очень суеверные люди. Они наперед никогда не загадывают. Потому что, как они говорят, начинаешь что-то планировать — все идет с точностью наоборот. У них одна фраза: «Мы надеемся на лучшее и все для этого делаем». Тем более у меня было такое состояние, что я фактически заново родился 27 февраля. Я туда приехал — и только в конце февраля мое положение стабилизировалось. Первые две недели-дней двадцать даже разговора не было ни о каких улучшениях.

— То есть вы недавно отмечали свой второй день рождения?

Денис: Так он и так у меня 27 числа (улыбается).

— Настя, пока шло расследование, вы общались с представителями СХК?

— Ситуация такая была: они звонили и говорили: если вам нужна какая-то помощь, обращайтесь.

Ну вот я оказалась в такой ситуации — и какая помощь мне нужна? Ребенка сводить в детский сад? Нет, конечно, я не буду у них просить. Самой большой проблемой стала нехватка денег. Когда начальник отдела в очередной раз позвонил: «Настя, вам что-то надо?», я сказала: «У нас кредит на машину, ипотека, а моя заработная плата даже близко не позволяет хотя бы с этими кредитами рассчитаться». Я уже не говорю про оплату детского сада или занятий плаваньем для ребенка, про покушать.

Денис: С тех пор оплачивают ежемесячный платеж по ипотеке. Я так понимаю, что СХК будет продолжать ее оплачивать. В распоряжении генерального директора написано, что комбинат выплачивает деньги до восстановления утраченных способностей.

Но моей жене сказали такую фразу — «помогаем, как можем». Я оставлю ее без комментариев. Любое действие с их стороны они рассматривают как помощь. Я очень ценю то, что они для меня сделали, но случай произошел по вине предприятия, и, по идее, это не должно быть «помощью». Но они считают, что именно помогают мне.

Кроме того, нам дважды передавали сумму, которую собирали сотрудники комбината, они сильно помогли нам. Я им очень благодарен, они очень выручили мою семью в тот момент, когда я был не в силах помочь. Но считать ли это помощью предприятия? Ведь помогали сами люди.

— Денис, а то, что ваша организация довольно долго не раскрывала информацию о произошедшем, — вы считаете, это правильно?

— Знаете, на тот момент мне было все равно. Сейчас я стараюсь туда не оглядываться. Просто не хочу в прошлое смотреть. Ничего хорошего там нет. Приехав сюда, я обошел много кабинетов, инстанций, и, честно сказать, столкновение с бюрократической реальностью настолько убивает и расстраивает — это кошмар. Мы посоветовались и решили, что обидеться на всех — это самое отвратительное, что можно сделать в этой ситуации.

Настя: Когда происходят такие ситуации, человек же может обозлиться, сказать: «Ах, вот эти — негодяи, вот эти мне должны были, а эти не учли!». Но кому хуже от этих обид, и зачем рюкзак негатива таскать?

Мы просто смотрим на все, что происходит, с позиции «сделают — значит, сделают, и это хорошо». Пока что все неидеально, но складывается. С приездом Дениса стало лучше, отношение изменилось. Когда я пыталась что-то комбинату сказать, у меня это сложнее получалось — я десять раз позвоню, прежде чем чего-то добиться, а тут — пострадавший он, и к нему они более расположены, что ли…

Денис: Сейчас я в оплачиваемом отпуске, но деньги это небольшие. Если бы не выплаты по инвалидности от фонда социального страхования, было бы совсем грустно.

Но здесь встает вопрос, на что их тратить. Если я буду тратиться на восстановление кожных покровов, то моя семья без штанов ходить будет. Поэтому мы просто живем на эти деньги.

— Как сейчас проходит ваше восстановление?

— У меня есть план реабилитации, в котором все прописано. Есть договоренность, что я поеду в ожоговый реабилитационный центр. Точное место я еще не знаю, но есть, конечно, планы взять с собой семью, потому что не хочется уже расставаться.

Настя: Сейчас Денис носит компрессионное белье, чтобы рубцы стали менее заметными. Здесь, в Томске, оказалось очень сложно его найти. Нет специалистов, которые бы настолько глубоко специализировались на ожогах. Есть ортопедические клиники, которые изготавливают компрессионное белье, но оно больше для варикоза. В итоге мы заказали это белье в фирме, которая смогла выйти на бывшего сотрудника военно-медицинского госпиталя.

Денис: Еще в процессе восстановления я занимаюсь в спортзале кроссфитом. В прошлом я профессиональный спортсмен, занимался спортивной гимнастикой, но после травмы ушел из спорта. А на кроссфит я начал еще до аварии ходить, но успел всего пару раз. За время моей госпитализации они выросли до отдельно находящегося зала в Северске. Мои друзья-спортсмены составляют планы тренировок, систему нагрузок, чтобы я мог развивать свои двигательные способности.

Я занимаюсь вместе со всеми, просто нагрузка не такая большая, и отдельные упражнения мне делать сложнее. Допустим, кто-то запрыгивает, а я — зашагиваю. Мои тренировки...

Настя: Более щадящие.

Денис: Не то что щадящие, а по моим возможностям. Кроссфит — такое направление, что рядом могут стоять качок и человек со слабыми физических способностями, и они будут вместе работать.

— А врачи вам разрешают тренироваться?

— Последние два месяца в больнице я посещал спортзал, его мне как раз рекомендовал специалист по лечебной физкультуре. Ну и когда я уже собирался сюда, мне сказали: «Если перестанешь заниматься, опять суставы начнут плохо двигаться. Физическая нагрузка должна быть регулярной и постоянной».

— Как у любого спортсмена у вас наверняка остался внутренний стержень?

— Да, как говорили мне врачи, скажите спасибо вашему тренеру. Если бы не он, могли бы вы и не пережить этого всего. Первое, что я сделал, когда приехал домой, — поблагодарил его.

Сейчас я до сих пор многого не могу, например, до конца присесть на корточки, — для меня это слишком, но мы работаем над этим. Это естественно, я же два месяца находился без движения. Потом оно было очень ограничено, я был весь в бинтах. Получается, почти полгода не двигался. Во-первых, после такого мышцы атрофируются, во-вторых, в суставах контрактуры образуются — грубо говоря, сустав костенеет. Перестает быть эластичным, подвижным.

Настя: Ну и к тому же пересаженная кожа не настолько эластична, не позволяет совершать движения, которые нам с вами привычны, мягки. Сейчас нужно и кожу разрабатывать, растягивать.

— В процессе восстановления что поддерживало вас больше всего: что вы спортсмен и привыкли «собираться» или то, что вы хотели домой? Что больше всего душу грело?

— Не грело, подталкивало. Сын мой как-то в разговоре по скайпу спросил: «Ты домой сильным приедешь?». Я сказал: «Да».

Настя: У нас сын такой, хоть и большой уже, шесть лет, но очень любит на папе висеть, на шею забираться, и для него это очень важно было: «А папа меня на ручки сможет взять?».

— А как вы объясняли сыну, куда папа уехал?

— Сперва мы сказали, что папа заболел. Но сын же видит, что нам звонят постоянно, слышал про взрыв, спрашивал: «А папа что, взорвался?». То есть он уже, грубо говоря, из разговоров, урывков начал для себя выстраивать какую-то историю. Объяснили, что там, где папа работает, сложно, опасно. Что там случился пожар, и папа пострадал.

В мае я прилетала с сыном к Денису на праздники. Так как я была в положении, позже лететь уже не могла. Но, как только у него появилась возможность быть на связи, мы каждый день списывались, говорили по скайпу.

— Денис, когда вы лежали в палате, вы с кем-то общались?

— А с кем? Со мной никого нельзя было положить: ожоговая болезнь считается грязной, потому что на поверхности кожи находятся очень много вредных организмов. А я лежу в хирургическом отделении, и ко мне кого-то положить нельзя, у него просто раны перестанут заживать.

Поэтому практически все время лечения, за исключением последнего периода — месяца полтора, когда я начал в столовую ходить, гулять активно, — я был один. За день батарейку садил два раза на телефоне. С мамой разговаривал много. Кроссворды разгадывал. Телевизор смотрел. Все подряд. В Интернете сидел. Читал. Одну из книжек мне батюшка принес. Он приходил раз в две недели, когда я не мог двигаться, а последние два раза я сам ходил к нему.

Я вообще верующий человек. У меня бабушка и дедушка были очень религиозными и крестили меня. Я не настолько религиозен, но все-таки от веры всегда легче становится.

— С точки зрения человека, который вообще ничего не знает об ожогах, они ассоциируются в первую очередь с физической болью. Она как-то заглушается обезболивающими или человек терпит?

— Это обезболивается, и человек терпит. Все время терпит. Все терпит. Терпит. Я очень любил поначалу перевязки, потому что они проходили под наркозом. Я когда еще в реанимации лежал, мне заведующий сразу сказал: «Дальше будет только больнее». Это все, что он мне сказал.

— Обнадеживающе.

— Да, зато честно. Откровенно. Правда становится больнее. Потом меняется отношение к боли. Оно болит и болит — ну и что. Просто бывает больно и бывает менее больно — вот и все.

— Ощущение, когда ты после почти двухмесячного неподвижного состояния встаешь, практически заново учишься ходить, — какое?

— Это даже вспоминать страшно. Сам я встать не мог, и поднять меня тоже никто не мог. За столько времени неподвижности кровь перестает нормально циркулировать. В нашем организме ведь кровь «бегает» под воздействием двух сил: первая — это сердце, вторая — мышцы. Сердце ее толкает, мышцы сокращаются и тоже толкают кровь. Если мышцы не работают, одно сердце кровь не «растолкает» по всему организму для полноценных движений. Смена положения — это очень сильное головокружение, я даже не хочу, чтобы люди знали, что это за состояние. Меня поднимали на вертикализаторе, это специальный аппарат. Такая площадка-стол, тебя перекладывают на него и вертикально поднимают.

Настя: Сперва Дениса поднимали на определенные градусы. Потом был период инвалидного кресла, ходунков и всего остального.

Денис: Для сравнения, я начинал с того, чтобы просто постоять, потом первые шаги несколько метров. Сначала нужно было дойти до окна. Шаги, метры. Потом стал измерять минутами. В конце часами мог ходить. Часа два. Это сложно, не рассказать, не передать.

— А на каком этапе боль уходит?

— Болит все время. Даже сейчас, только не так остро. Сейчас с ногами проблема, суставы болят. Абсолютно все движения совершаются через боль. Можно жалеть себя — и не будет никакого развития. А можно перешагивать маленько через себя — и каждый день делать больше.

— Эта ситуация вас внутри изменила?

— Конечно. Жена говорит, что я стал меньше сидеть на месте. Раньше я мог весь выходной день дома просидеть. Мог сказать: «Давай телевизор посмотрим, кино. Давай поваляемся». Сейчас это вообще не интересно. Пока отпуск, друзьям помогаю с их делами. Постоянно важно ходить, что-то строить, чинить, бежать. Ну, бежать — сложно сказать, я весьма своеобразно бегаю. Но учусь.

Настя: Для нашей семьи это много дало. Мы стали сплоченнее. Вообще когда такие ситуации возникают, люди ценить друг друга больше начинают. Одно дело — какое-то аморфное чувство «любовь», химия какая-то... А когда ты переживаешь конкретную ситуацию с человеком, это совсем другой уровень. Несколько лет назад мы на какое-то время расходились с Денисом, и второй раз наши отношения зарегистрировали уже в этом январе. И теперь я точно знаю, что мы — семья, и все!