Почему баня лучше плохого театра
Он может делать спектакль несколько месяцев, а потом выкинуть все декорации на свалку. Утром опомниться, побежать к мусорному контейнеру, не найти их и ставить спектакль с нуля, полностью переделав. Он учился на стоматолога, генетика, а в итоге стал один из лучших актеров пластического театра в России и не только. Он делал постановки со 150 актерами, а сейчас играет на сцене один, и только этому рад. Олег Жуковский, создатель авторского театра La Pushkin, привез из Новосибирска три своих спектакля — Sondershule «(Школа для дураков»), «Про Хармса» и «Петю и Волка». И поговорил с корреспондентом vtomske.ru о том, почему иногда лучше вместо театра пойти в баню, зачем здороваться с людьми в маршрутках и как подружиться с собственным телом.
Школа для дураков
Небольшой квадрат зрительного зала отделен от остального помещения черной тканью. На полу, стульях разбросаны кусочки школьной жизни: детские рисунки и смятые бумаги. Каждому зрителю дают фломастер и лист бумаги: будет диктант.
Учитель врывается в класс, окатив всех каплями воды с черного плаща и со сломанного зонта. Проносится по рядам, расшвыривает работы «ученикам» с репликами «У нас в классе появился свой Пикассо», вырывает из рук «учащихся» смартфоны и планшеты, бормочет на немецком, русском, тарабарском.
— Почему с доски не стерто, не понимаю! — взвизгивает он, обращаясь к одному из зрителей, и этот вопрос не риторический. Учитель ждет, пока доска будет вытерта. Выпивает воды из цветочной вазы, прыскает ей на доску. Взмахивает раскинутыми руками, как дирижер, и дожидается, пока в зале не наступит тишина.
Так начинается урок в Sondershule — школе для ненормальных.
— Сейчас кто-то из вас встанет и пойдет к доске, — продолжает Учитель в черном плаще. — Может быть, самый умный. Может, самый талантливый. Но он обязательно будет самым. Нужно встать, получить тему и создать образ. Все должно быть ясно. Внятно. Никакого современного искусства!
Die erbe — на исчирканной мелом доске появляется фигурка дерева
Der moon — над небом повисает луна.
Alles is möglich
Sie haben eine Frage?
По композиции все скучилось! Еще одна дохлая форма! — комментирует работы Учитель и выставляет оценки, измазывая красками лица зрителей-учеников.
Спектакль-перфоманс «Школа для дураков» Олег Жуковский создал по воспоминаниям про себя, девятилетнего, в школе в депрессивном новосибирском районе Затулинка. Двойки, ремни, крики учителя — по мнению актера, за те годы, которые прошли с момента, как Жуковский школьником быть перестал, все осталось по-прежнему.
— Рядом с домом, где я живу, есть школьный стадион, куда по утрам мы приходим делать зарядку. Пару раз мы встретились с такими учителями, что мне стало страшно. Это были не уроки физкультуры, а непрерывное насилие, собственная незаинтересованность в предмете, отношение к младшему как попытка возвыситься над ним, — вспоминает Олег.
Уже приехав в Томск, актер увидел на афише Sondershule пометку «18+» и сильно расстроился. Потому что делал спектакль для взрослых, чтобы вылечить их старые детские страхи, и для детей, чтобы показать им, что школа бывает другая.
— Нашу школу мы специально назвали школой для дураков. Чтобы зависти поубавилось, — говорит Жуковский.
Почему баня лучше плохого театра
На следующее утро в «Аэлите» идет репетиция следующего спектакля. Играет рэп — не потому что Жуковский фанат такой музыки, а потому что это самый простой ритм, под который хорошо тренироваться.
50-летний актер в растянутых трико и зашитой на плече футболке легко делает стойки на руках и так же легко вскакивает на ноги. Аврора, партнер по спектаклю и жена актера, мягко закидывает ноги за голову.
— Все начинается с тренинга. Тело твое должно быть готово к спектаклю. Рассчитывать на вдохновение ты не можешь, — объясняет Жуковский, растягиваясь на полу. — Актер — это такая сущность: оно, может, придет, а бывает, что и не придет.
Жуковский профессионально разбирается в том, как устроено тело снаружи и внутри: он учился в медицинском университете. Врачом так и не стал. Вместо этого поступил в ГИТИС.
— Я очень быстро сбежал на заочное отделение, потому что там все было мертвое. Там не занимаются искусством, там занимаются культурой, но не чем-то новым, а тем, что есть уже много лет. Типичный российский психологический театр — все это играют, и мне это автоматически стало неинтересно. Меня заинтересовала не школа переживания (та самая, классическая, по Станиславскому — сначала ты что-то почувствовал, а потом выразил это), а школа представления, где все наоборот. В России такого после 30-х годов, после Михаила Чехова и Вахтангова почти не осталось.
Поэтому актер уехал из России и учился в Италии и Германии. Учителями Жуковского были Антон Адасинский (создатель театральной группы DEREVO), Андрей Могучий, сейчас руководитель театра Товстоногова в Петербурге, ранее создавший «Формальный театр». С мастерами школы театра представления Жуковский гастролировал по всей Европе, Северной и Южной Америке.
— Выступали и в дворцах, и в конюшнях, и в деревнях, где целые кварталы построены из рекламных щитов. Как зрители, жители таких деревень невероятно благодарные и открытые. Однажды в одном из уличных представлений мы были в костюмах ангелов — такие, знаете, были фриковые ангелы на огромных ходулях — и обсыпали людей серпантином. Стоят рядом с нами дедушка с бабушкой, и дедушка говорит: кинь, пожалуйста, на нас еще серпантина. А потом говорит своей бабушке: представляешь, как нам повезло, мы еще на земле, а тут уже ангелы. То есть для них эта театральная реальность, она совершенно естественна.
Жуковский работал и в крупных репертуарных театрах: ставил и играл пьесы в государственном театре Венгрии и в новосибирских театрах.
— Такие театры — это не плохо и не хорошо, это система, которая обслуживает сама себя, ей нужен продукт, ей нужны полные залы. Представь себе, как рядом с тобой стоят ассистенты по свету, по костюму, по гриму, они все хотят уйти домой и ждут, пока ты что-то из себя родишь как актер. Как-то я делал шесть больших спектаклей в новосибирском театре как режиссер по пластике. Режиссер показывал кусочки видео на YouTube и говорил: сделай мне, пожалуйста, так же. Но это ворованная, присвоенная форма. Мне это неинтересно. Но кто-то счастлив от того, что есть и такой театр.
А что делать зрителю, который не хочет в плохой репертуарный провинциальный театр, а другого нет? Надо ходить на лыжах. В баню. В хор — такой, который организуют какие-нибудь сумасшедшие люди. Я живу в рабочем квартале, и у нас при школе в самодеятельный хор собирается человек по 50. Пение — это чрезвычайно мощная штука, это духовная аптека.
Зачем снимать со зрителя шубу
А еще можно лечить душу в театре Жуковского La Pushkin. В нем нет драматической игры, нет диалога и заученной хореографии. Это смесь клоунады, пантомимы, телесной импровизации. В La Pushkin Жуковский ставил «Петю и Волка», переосмыслив музыку Прокофьева; «Люби меня» — постановку про мужчину и женщину, которые лепят пельмени; «Авиацию превращений» по Хармсу — спектакль, в котором нет ни одного слова.
— Мне важно играть той публике, которой я необходим. Я потому и оказался в Сибири. На западе, если не будешь играть ты, будет кто-нибудь другой.
— Наша публика — более суровая?
— Не стоит искать какую то тенденцию, но в среднем мы действительно отличаемся угрюмостью и стремлением пережить событие слезно.
Декоратор рассказывал: у женщины на работе пришел из армии сын, а она ревет. Он его спрашивает: чего ты ревешь? Сын здоровый вернулся? Здоровый. Пьет что ли? Да не пьет, вчера только вернулся? Так чего ревешь? Переживаю!
— И как вам среди таких людей?
— Я же ученая обезьяна. Я понимаю, что внутри, под этой жесткой шубой, что-то хорошее находится. И я стараюсь обращаться именно к тому, что там внутри. Каждого человека — дружелюбного, недружелюбного — можно поскрести, и он заблестит. У нас с Авророй есть такая практика: мы два года живем в рабочем квартале, ездим по утрам на маршрутке и каждый день, заходя в нее, говорим людям: здравствуйте. Ответили раза два или три. Но надо давать людям шанс еще и еще. Положительные эмоции — это золото под ногами, открытый банк, которым никто не пользуется.
Чем театры похожи на мамонтов?
В La Pushkin он может позволить непозволительную для государственного театра роскошь — по сорок раз переделывать свет и декорации к спектаклям, снимать готовые работы со сцены, переписывать и ставить заново.
— Как чудесно сказал Малевич, любая форма мертва, живо только мое движение к абсолюту. Я создаю какие-то формы-спектакли, наступаю на них, как на ступеньки, и иду дальше. Поэтому я абсолютно не психую, если что-то не получается.
В театре Жуковского в подавляющем большинстве постановок он сам — режиссер, драматург, сценарист, техник и актер. Никаких штатных работников, которые сидят на рабочем месте по восемь часов в день за зарплату. Можно уезжать на гастроли когда и куда вздумается, но, конечно, эта свобода — в обмен на полное самообеспечение.
— Да, сейчас я приношу определенное количество денег в кассу своего театра, но я не могу делать спектакль два года и не думать о том, чем заплачу за каждый квадратный метр.
В той ситуации, которая сейчас есть, новому театру появиться практически невозможно, продолжает актер.
— Раньше были какие-то ДК, комнаты культуры, помещения, где можно заниматься 24 часа в сутки. Например, в Новосибирске нет ни одного пространства, как ваша «Аэлита».
— Почти все независимые театры умирают, — спокойно, без нотки печали говорит Жуковский. — Остались только только «монстры», такие, как АХЕ, формальный театр, дерево, дотеатр (последние два существуют на западе). Мы почти что последние из могикан.
— В этом нет ничего страшного. Мамонты же вымерли. А через 150 лет, например, не будет венгров, — улыбается Жуковский.
— То есть авторские театры скоро, как мамонты?
— Парадокс в том, что всегда будут такие безумцы, которым всегда будет больше всех надо, и которые будут этим заниматься. Как Тадеуш Кантор, он в какой-то степени наш папа, потому что он делал театр во время оккупации во Вторую мировую войну. И я тоже буду. Буду заниматься театром 400 дней в году. Это мое царство великолепное, я выходить отсюда не собираюсь.
