Что позволено искусству?

В каждом из нас сидит цензор. И сколько ни выдавливай его по капле, все равно сидит. Цензор — это наш страх. Или комплекс страхов, который мы называем нормой. Примерно такие мысли родились после спектакля «Язычники». Были, конечно, и другие размышления, возникшие «рядом» со спектаклем и по сути постановки, но сначала о внутренней цензуре.

Когда я анонсировала будущую премьеру в ТЮЗе среди своих друзей и знакомых, говорила так: «Не знаю, что будет делать театр: там столько мата! Им там не ругаются, а разговаривают». И пристально смотрела в глаза собеседнику. Глаза его загорались. «Матом? Разговаривают? Надо сходить», — такова была типичная реакция.

Что я делала: пугала, интриговала? И то, и другое. Могла и по другому «пугать»: ох, рискует театр нарваться на закон об оскорблении чувств верующих. Православные попы там изображены как рвачи, хапуги, бизнесмены, обделывающие грязные делишки, ни грамма святости и духовности. Могла, но почему-то предпочитала анонсировать мат на сцене, чем одну из главных проблем «Язычников». Между прочим, анонс самого театра именно на вопросе веры и заострил внимание. Но интуитивно чувствовала: на мат среагируют все, а на «веру — безверие» — единицы. Почему? Да черт его знает, почему.

Мат мы ежедневно получаем в разной дозе, и ухо вроде бы должно привыкнуть (хотя меня и коробит, когда я слышу нецензурщину из уст нежного создания, или когда в соцсетях читаю посты с употреблением «нехороших слов»). Но есть места, где «выражаться» не принято. Одно из таких мест — сцена.

В пьесе Анны Яблонской «Язычники» мат на каждой странице. Когда начала ее читать, все думала: а что, нельзя было обойтись без матерщины? Обязательно весь этот словесный мусор надо тащить на сцену? В драме и так интрига закручена будь здоров, и конфликты нешуточные, самые злободневные. Зачем нужен еще этот матершинный эпатаж? Или присутствие табуированной лексики — обязательный элемент новой драмы? И если не будет этой лексики, тебя сочтут современным драматургом? Но чем дальше я вчитывалась в пьесу, чем глубже погружалась в мир, создаваемой Яблонской, тем отчетливее понимала: речь героев — это их характеристика. Еще Гумбольдт говорил, что язык — это душа народа. И если народ так косноязычен, то какова же его душа?! А она больная, издерганная, на грани истерики.

Дочитав до конца пьесу, поняла две вещи: мат — средство освобождения от страхов, от внутренней цензуры. Ведь неслучайно синонимы мата — «нецензурная речь», «нецензурная брань», то есть когда говорим без цензуры, без внутреннего запрета. А второй вывод: мат — совсем не главный «криминал» пьесы. Вот и на спектакле мат не резал ухо: актеры каким-то образом так смикшировали экспрессивно-эмоциональную лексику, что она воспринималась спокойно. Одна сцена даже вызвала смех. Уместно будет вспомнить, что на сцене ТЮЗа уже звучали бранные слова — и в «Калеке с острова Инишмаан», и в «Как я стал…». И художественного достоинства этих спектаклей мат не перечеркнул.

Если театр подстраховал себя относительно мата, сделав ограничения для зрителей «+18», то с темой «веры и безверия» он идет по лезвию бритвы. Закон о защите чувств верующих, принятый на волне страстей из-за выходки Pussy Riot в церкви, может сыграть роль палача для спектакля «Язычники». И дело не только в названии или в том, что поставлены под сомнение и чистоплотность священнослужителей, и их методы «воцерковления паствы» (церковный склад в пьесе превращен в перевалочную базу безакцизного табака и алкоголя, крестят взрослого без его согласия). Главное в том, что спектакль устами одного из героев утверждает потерю веры в народе: «Христос нам не нужен». И что символично, говорится это в первый день Пасхи. Представляете, сколько человек гневно не согласится с таким утверждением? А кто-то может усмотреть и вовсе глумление над верой. Хотя был и Иван Карамазов с его вечным сомнением, и Василий Фивейский Леонида Андреева. Но то классика, а тут — современность и современники.

Спектакль «Язычники» еще раз, после выставки «Соединенные Штаты Сибири», которую проводил Сибирский филиал Центра современного искусства этим летом, поставил вопрос: что позволено искусству? Может ли искусство переходить нравственные границы? Может ли оно подвергать сомнению бесспорные истины? Если ближе к тексту, то позволено ли Яблонской писать о бездуховности духовных пастырей? Позволено ли Сафоновой выводить крупным планом Мать, к которой связана тема Богородицы как вестника смерти? Позволено ли им сомневаться в христианской любви? А с другой стороны, кто может запретить так думать, так писать, так ставить? Они художники, они творят свои миры. А мы — зрители, можем сами интерпретировать.

Намеки на то, что церковь как заправский коммерсант торгует безакцизным товаром — это чистой воды публицистика. Этим не удивишь. Особенно после «мерседесов», дорогих часов на архипастырях. Нет, смелость драматурга не в том, что она сказала то, что все знали. Ее смелость в том, что обнажила конфликт внутриличностный, внутрисемейный, разлад души и духа. Для меня фигура Натальи и пьесе, и в спектакле — ключевая. Когда я поняла, что она и есть вестник смерти, в ней, молитвеннице и паломнице, сконцентрировано зло, меня аж залихорадило. В таком состоянии волнения и опасения (вдруг спектакль разочарует), пришла на премьеру.

К моему счастью, трактовка Ольги Рябовой образа Натальи оказалась близка моей — это фигура страшна своей напускной православностью, и любит она не ближнего, а себя. Она хотела смерти своей внучки, чтобы самой дальше жить. Вот ведь в чем суть ее появления в семье сына. И ценности ее якобы духовные, которые она пытается навязать, оказываются мертвыми. Такая любовь к Христу отрицает любовь к человеку, веру в его силы. Вот почему восстает против Бога сосед по кличке Боцман. И в конце концов, молодую героиню от смерти спасают не молитвы, и даже не маска Духа предков, а любовь отца (какое гениальное противостояние отца и Отца!).

И все-таки опасаюсь, что найдутся такие зрители, которых не удовлетворят идейные или эстетические концепции, и они перенесут защиту своих идеалов добра и зла в зал судебного заседания. Почему боюсь? Потому что спекулянты на теме нравственности или обиженные в религиозных чувствах всегда найдутся.

Достаточно вспомнить историю двухлетней давности с письмом Совета старейшин против спектаклей Лавренчука в том же ТЮЗе. Его обвинили и в «протаскивании», и в «растлении», и в гомосексуализме, и в безнравственности. На мой взгляд, талантливый режиссер просто «попал под раздачу», когда тогдашние директор ТЮЗа и начальник департамента по культуре выясняли, у кого больше власти. Все, кто смотрел спектакли Лавренчука трезвым, неангажированным взглядом, никакой пропаганды и протаскивания не заметили. В «Анне Карениной», на мой взгляд, был стеб, карикатура, гротеск, но не пропаганда. И даже в пресловутых «Отцах и детях, или обыкновенном фашизме», которые ставил Ришат Гали, а не Лавренчук, был фарс, гротеск, но не «растление».

Впрочем, разве авторам письма были важны художественные достоинства или недостатки театральных постановок? Нет. Большинство подписавших и в театр-то забыли, когда ходили. Но они до сих пор свято уверены в своей правоте: боролись за нравственность. И их не волнует, что город потерял как минимум один интересный спектакль. Письмо губернатору — атавизм советской эпохи. Но и это заржавевшее ружье выстрелило, наделав много шуму и оставив по себе долгое эхо.

Сюжет об иске Евгения Лавренчука к томским старейшинам недавно прошел по всем томским СМИ. Хоть и подавался он не под рубрикой «Скандалы», но привкус скандальности имел. Удивляясь, чего это вдруг московский режиссер взял да и решил привлечь за оскорбление и клевету людей, старше его в два раза, никто не удосужился проанализировать, а что же заставило режиссера через два года вернуться к той истории? Не попытка ли отстоять свое право на свободу совести?

Спектакли Лавренчука, как и спектакль Евгении Сафоновой «Язычники», по актуальности и по смелости отношения к действительности сопоставимы с тем, что делают современные художники. Но если топоры с символикой сочинской Олимпиады, злобный Чебурашка не вызвали у томичей негативной реакции в отличие от пермяков, то премьеру ТЮЗа оценивают неоднозначно, скорее критикуют, чем соглашаются. Один знакомый назвал спектакль шоу и признался, что «все ждал — выпустят они на сцену Pussy Riot »или нет. Другая знакомая считает, что «эту глубокую драму ТЮЗовцы преподнесли поверхностно». А третья, человек верующий, ушла из театра и вовсе рассерженной. К счастью, из обсуждения пока никто не делает оргвыводы.

А по мне такие спектакли как «Язычники» — как выставки современного искусства, и вообще искусство помогает выдавить из себя внутреннего цензора. Я стою на том, что искусству, как Юпитеру, позволено все. Лишь бы это было искусство.

Мнение редакции может не совпадать с мнением автора