Вадим Макшеев: «Кроме меня, никто не мог написать о «спецах»
За последние два года у Вадима Макшеева вышло четыре книги. Из них две изданы в Эстонии. Сейчас в Томске готовится к изданию двухтомник избранных произведений. Для писателя, который разменял девятый десяток, это не просто хороший результат, а очень хороший. К тому же, книги эти замечены и отмечены ведущими критиками и историками не только в России, но и за рубежом. Новая книга — всегда повод для разговора с писателем. Не заболей Вадим Николаевич в последний момент, то и наша беседа, скорее всего, случилась бы в вагоне «Таллинн-Москва» или на эстонской земле, где прошло его детство, а не на кухне у писателя.
Макшеева очень ждали в Эстонии. Одна женщина до слез расстроилась, когда узнала, что Вадим Николаевич не приехал. О нем справлялась и редактор журнала «Таллинн» Нелли Абашина-Мельц на выставке томской литературы. А на торжественном приеме в Таллиннской ратуше она передала писателю его книгу «Несите ей цветы», которая вышла в Таллинне на эстонском языке. Русского писателя с сибирской пропиской в Эстонии считают своим, любят, читают и публикуют. Они помнят, что он разделил судьбу многих эстонских граждан, депортированных в июне 1941 в Сибирь. За память и любовь к эстонской земле Вадима Макшеева благодарил недавно скончавшийся Патриарх Алексий II. Он с интересом прочел книгу Макшеева «По Муромской дорожке…» и послал автору теплое письмо.
— Вадим Николаевич, для начала давайте решим лингвистическую дилемму: вы за одну или за две «н» в слове «Таллинн»?
— За две. Со мной спорила корректор, когда я выпускал книгу «Венчальные свечи», но я все-таки отстоял два «н». Потому что происхождение названия столицы Эстонии — датское. Эстония вечно была под чьим-то владычеством. В XIII веке северная ее часть была захвачена датчанами. Они и дали название: Talilinna — датский город. «Linn» — всегда пишется с удвоенной «н».
— Вы жили в шахтерском поселке Кивиыли. Фонетически оно напоминает птицу или плод, но когда мы проезжали тот район, то в качестве достопримечательностей нам показывали терриконы сланца.
— Иван Бунин в письме к Марии Владимировне Карамзиной писал: «Это странное слово — Кивиыли»...
— Да, вы цитируете его в эссе «Последнее перепутье», включенное в ваш сборник «Я встретил вас…» Это рассказ о Марии Карамзиной, поэтический дар которой Бунин называл благородным, и о вашем детстве в шахтерском поселке.
— В восточной части Эстонии всегда были шахты, где добывали и добывают сланец. На заводах из него перегоняли бензин. Так как сланец весь не сгорал, то появлялись терриконы. Если подняться на коксовую гору, видно было море Балтийское — далеко-далеко синяя полоска…
— Как сложилась бы ваша жизнь, если бы вас не депортировали? Или если бы вы вернулись в Эстонию, когда вас освободили из-под комендатуры?
— Никогда не думал возвращаться. Не к кому. Хотя у меня в Тарту жила тетя, а сейчас племянница. И когда меня сняли с учета как спецпереселенца в 1954 году, а отца реабилитировали, то оказалось, что я могу вернуться. Советская еще Эстония давала квартиры. Но в детство-то не вернешься.
У нас была возможность уехать в Польшу из Эстонии до того, как туда вошла Красная Армия в 1941. Когда был подписан пресловутый пакт Молотова — Риббентропа в 1939, я учился в Тарту и жил в немецком пансионе. В том смысле, что его содержала немка. В тот день, когда заключили пакт, я шел в свою комнатку, которую делил еще с одним постояльцем, немцем. В пансион вошел немец с военной выправкой и что-то сказал хозяйке фрау фон Рамм. Эта опрятная старушка на эстонском сказала мне, чтобы я передал постояльцам просьбу собраться всем в зале. «А ты и Тредич — не ходите». Тредич был итальянцем, учился на медицинском факультете Тартуского университета. Пришедший немец объявил, что Польша освобождена, и Гитлер призывает немцев ехать в Познань, где каждого ждут дома. (Хозяев выгнали либо пристрелили, и дома были с мебелью и посудой). Немецкие семьи стали уезжать, оставляя книги — толстые тома Шиллера, Гете с тиснеными переплетами, открываешь — запах такой старины… Кто-то оставил солдатиков, очень хорошую коллекцию. Я ее взял, тогда играл в солдатики.
Покидая Эстонию, немцы звали русских эмигрантов с собой. Они говорили, что скоро войдет Красная Армия и бывшим белогвардейцам не поздоровится. А наш отец сказал: «Никуда не поедем. Пусть наши дети живут в России. Неужели с нами будут сводить счеты?»
— Счеты все-таки свели. О том, как разлучили вашу семью, как вы с мамой и сестренкой ехали в дощатом вагоне в Сибирь, на Васюганские болота, а отец — в другом вагоне на Урал, написано в рассказе «Отцовская шапка». А в том же рассказе пишите, как похоронили в первую сибирскую зиму маму и сестренку Светлану.
— Когда нас через границу везли, я перочинным ножом проделал дырочку в дощатой стенке товарняка. И смотрел на Россию в эту щель. В Эстонии дома добротные, а в России — соломенные крыши, однообразные станционные здания, церквушки с пустыми глазницами, бедность во всем. На станциях мальчишки подбегали к нашим вагонам и просили хлеба.
После выяснилось, что отец был даже не судим. Просто не успели. Он умер 12 ноября 1941 года, в день свадьбы. Мы с мамой чувствовали, что его не стало. Я видел во сне отца: он такой худой — худой, бледный, в рабочем комбинезоне…
Еще в советское время я писал отрывки воспоминаний о своей семье — о маме, сестренке, папе, о нашей жизни в эмиграции. Понимал, что это не напечатают. Вычеркивал. Но писал и посылал в журналы. Почти ото всюду возвращали рукописи. «Вы не пишете, за что пострадал ваш отец».
— Дали почувствовать разницу: кто твой отец — герой войны или враг народа, белогвардеец. Хоть и был он герой Первой мировой, участник Брусиловского прорыва...
— Есть «заслуженные» сироты, а есть изгои, о которых не надо, не следует писать. Только в конце 80-х «Октябрь» напечатал мои автобиографические рассказы. В тот год я стал лауреатом журнала «Октябрь» вместе с историком Дмитрием Волкогоновым и поэтом Сашей Соколовым. Страна уже читала «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, воспоминания Гинзбург (матери Аксенова).
— Это ведь Солженицын помог вам напечатать «Нарымские хроники»?
— Да, тогда он жил еще в Вермонте, когда я услышал, что Солженицын издает книги в серии «Исследования новейшей русской истории». Подумал, вот куда надо направить свою рукопись. Написал письмо. Неожиданно быстро получил ответ, что он собирается в Россию. «Мы с вами увидимся», — заверил он. В Томске, в гостиницу «Октябрьская», я принес рукопись, а он даже не посмотрел, отложил ее, сказал, что поставят на 13 или 14 очередь. Я сник: зачем писал, чтобы моя рукопись где-то у Солженицына лежала и кому-то там пригодилась? Я посмотрел на него, он понял мой взгляд. Но книга вышла быстро, попала в рейтинг «Литературной газеты». Получила хорошие отзывы и в России, и за рубежом.
— Тема репрессий русского крестьянства 20-50-х годов продолжилась в «Спецах». Она исследована вами так глубоко, что книгу можно рекомендовать не только школьникам, как советует доктор филологических наук Мариэтта Чудакова, но и студентам исторических факультетов. Это, по сути, учебник истории, но он наполнен такими подробностями, что кровь в жилах стынет. Взять хотя бы сюжет с Назинским островом, островом Смерти. Что заставило вновь обратиться к пережитому?
— «Спецы» — это расширение «Нарымских хроник». В первую книгу не все вошло. Вот, например, воспоминания женщины, которая несколько суток держала на руках мертвого ребенка и упрашивала конвоира, чтобы баржа причалила к берегу и она бы могла похоронить младенца. А он не давал такой команды. Говорил, мало покойников набралось. И тогда мать опустила ребеночка в лукошко, и оно плыло за баржей...
Я вырос среди спецов, знал их… Знаю, как их раскулачивали, как все отбирали. Все проходило не по Шолохову. Кто, кроме меня, расскажет и напишет? Это мой долг. Звучит высокопарно, но это так.
В «Архипелаге ГУЛАГ» немного написано о крестьянах, всего одна глава. Солженицын объяснил: «Меня завалили рукописями заключенные». Это была интеллигенция. Люди, которые могли о себе рассказать. Но были тысячи и тысячи людей, о которых вообще никто ничего не писал. И они, крестьяне, сами не могли написать...
Кулаки — не хочу их так называть — это белая крестьянская кость. Это же были лучшие люди России! Если вдуматься, голодомор-то начался, потому что оторвали от земли тех, кто работал. Ну сослали их на Васюган, Чулым, Тым и заставили болотистые почвы обрабатывать, сеять и пахать. Зачем? Они собирали по 4 центнера с гектара, а у себя на Украине разве бы столько вырастили? В Советской энциклопедии приведены официальные данные — кулаков от общего числа крестьян было 20 процентов, а крестьян в 30-е годы было примерно 80 процентов. И эти «кулаки» поставляли 50 (!) процентов товарного хлеба в России. А когда их уничтожили, кто мог восполнить потери?
— Ваша книга «Я встретил вас…» удивила и обрадовала меня. Она совсем не похожа на то, что вы писали раньше. Составленные в ряд судьбы Марины Мнишек, Екатерины Дашковой, Анны Керн вдруг выявили нечто общее, что роднит этих разных женщин. Нелегкая женская судьба и любовь. Почему возникла женская тема в вашем творчестве?
— Эти очерки я писал для «Евы», приложения к «Красному знамени». И первым был рассказ о Марии Владимировне Карамзиной, потому что знал ее лично. Я увлекающийся человек. Вот прочел о маркизе Помпадур и захотелось рассказать. О судьбе Марии Бочкаревой, которая командовала женским батальоном в Зимнем дворце, узнал из журнала «Огонек». Оказалось, она жила в Томске, и я стал искать следы ее в городе. Я даже написал о Клеопатре и Жанне Д’Арк, но не стал эти эссе включать в сборник. Не знаю, почему писал. Не из-за денег. Мне интересно было.
