Блокадница Людмила Бородко: «Как же хочется снова побывать в родном Ленинграде»
Страшные подробности блокадного Ленинграда и послевоенная молодость ветерана Людмилы Бородко
О блокаде она знает в основном по рассказам матери, также, как об эвакуации. Они вместе выбрались из осажденного Ленинграда по «Дороге жизни», доехали до Зырянки и остались в Сибири навсегда. Накануне важного праздника Людмила Васильевна Бородко рассказала об ужасах блокады — в те дни погибли ее отец и брат. Но она смело вспоминает то страшное время и стремится откровенно рассказать всем о том, что пришлось пережить. И не потерять способность радоваться жизни.
***
— Людмила Васильевна, сколько вам было лет во время блокады и сохранились ли какие-то воспоминания о том времени?
— Я — 1938 года рождения, когда началась блокада, мне было три года, а моему брату Жене — девять лет. В основном я знаю о том времени по рассказам мамы, Марии Гурьевны. Она вспоминала, что мы получали по 125 граммов хлеба и стакану молока. Мне, совсем маленькой, этого хватало, а брату нет, он как раз рос и постоянно хотел есть. Иногда мы с мамой с ним делились. Он говорил: «Мама, как мне не хочется умирать!». В один из голодных дней наши родственники убили свою собаку Шарика. Сварили суп. Им поделились с нами, брат съел несколько тарелок и сказал: «Я бы не умер, жил бы, если бы постоянно так сытно ел». Иногда нам удавалось поймать крыс. Поставим мышеловку, и ждем. Если крыса попадалась, то ошпаривали ее кипятком, счищали шкуру и варили. Очень хотелось есть…
— Что вы запомнили сами, а не по рассказам?
— Только одно из той жизни — как мы узнали о гибели отца и хоронили его. Он, Василий Михайлович Кимряков, погиб в битве за Ленинград. Маме пришла телеграмма, что ее муж в госпитале и тяжело ранен. Она взяла нас с братом. До сих пор помню, как женщина в белом халате сказала: «Раненые поступили сюда, ваш муж умер после операции. У него была тяжелая рана головы».
Мама сказала, что не может опознать его по лицу. Ей посоветовали смотреть на носки. Она ходила и открывала белые простыни, когда увидела родные носки, то уронила меня. А братик сказал: «Это же папа наш!». Тот момент я хорошо помню и сегодня. Когда отца хоронили, тогда было еще только начало блокады, поэтому еще было возможно нормально проводить в последний путь. До войны отец работал на заводе имени Егорова, завод все и организовывал. Был гроб, цветы, и по дороге на кладбище я сидела, их перекладывала. Это тоже запомнила на всю жизнь, как и то, что во время похорон начался налет немецких истребителей. Бомбили, а рядом была вырытая могила…
— Страшно...
Вскоре слег брат, он постоянно хотел есть и повторял: «Как не хочется умирать — папу на фронте убили, я умру, как сестренка будет расти?!». Он, действительно, вскоре умер, мама купила гроб, но в нем не разрешили хоронить, только в братской могиле. Ей пришлось вытащить его из гроба и зашить в белую простынь. Она признавалась, что не помнила, как вернулась домой. Там ее ждала замерзшая я. У нас не было окон — рядом упала бомба, стекла вылетели, соседи помогли завесить их пленкой, чтобы поменьше дуло. Мама вернулась и легла спать, и вдруг услышала стук в дверь. Открыла, а там сын, он говорит: «Мама, меня дядя в могиле придавил, мне тяжело…». Оказалось, это сон…
— Когда вас эвакуировали?
— Летом 1942 года, к тому времени на улицах Ленинграда лежало уже столько мертвецов, дали приказ — женщин, имеющих детей, вывозить, а одиноких — отправлять рыть окопы. Нас переправляли так называемой «Дорогой жизни» через Ладожское озеро. Оно было негостеприимное, неспокойное... Наш пароход только отплыл, как стал тонуть. Берег было видно, удалось спастись. Мама вспоминала, что к нам подошел капитан. Я плакала у нее на руках, он попросил подержать меня и дал шоколад. Такой был добрый! А вышедшему после нас пароходу не повезло, они утонули из-за перегрузки.
— Как добирались до Сибири?
— Нас везли по железной дороге в так называемых «телячьих» вагонах. Они без окон и без дверей, их запирали снаружи, и мы мчались… В крупных городах делали стоянки и открывали вагоны, организовывали полевые кухни, нас кормили. Из Томска привезли в Зырянку. Сначала местные к нам отнеслись настороженно, думали, мы немцы. А когда узнали, что мы ленинградцы, да голодные, замерзшие, то начали помогать.
— Приняли вас хорошо?
— Да, прекрасно к нам северяне отнеслись. Маму поселила у себя одна местная женщина, давала нам то молока, то картошки. Вскоре после приезда я чуть не умерла — меня накормили свеклой из погреба, она внутри была испорчена, а мама не заметила и дала ее мне. Меня рвало до белой пены, но нам дали парного молока, я его выпила, потихоньку стало легче…
— Как складывалась жизнь в Зырянке?
— Я была хорошенькая, кудрявая, и одна местная женщина предлагала маме: «Ты так настрадалась, давай я Люду возьму и выращу!». Мама отвечала: «Нет, не отдам. Я с нею всю войну прошла!»
Мама была молодая и красивая. Постоянно трудилась. До войны она работала на швейной фабрике, потом на том же заводе, что и папа — во время войны там шили рукавицы на фронт и делали снаряды. В Зырянке производства не было, так что она пошла в совхоз. Еда была — зерно давали, мы пекли хлеб. Но вот обувь покупать было не на что. Я до 1952 года ходила в школу, семь классов окончила. Мне не в чем было ходить, приходилось надевать совхозные калоши, привязывать их к ногам. Магазинов тогда не было — тот же хлеб пекли дома. Клали тесто на капустный лист, его — на лопату, и ее — в русскую печь. Обычно ели несколько картофелин печеных, кусок хлеба, тарелку щей. Вкусно было — такой еды сейчас не найти!
— О возвращении в родной Ленинград после войны речи не шло?
— Как же туда хотелось вернуться… Я и сейчас хочу, я ни разу не была в Ленинграде. До сих пор плачу, настолько хочу прийти в квартиру, где я родилась, росла, голодала… Взяться за ручку двери, подержаться… Увидеть живьем любимый город… Помню наш адрес, жили в самом центре. Мама тоже хотела уехать, но о такой возможности объявили в январе 1946 года и везли до самого города. Она тогда уже вышла замуж и вот-вот должна была рожать. А потом не бывало денег никогда. В совхозе трудодни получали, а не деньги.
Я очень хотела в город, но, когда мне исполнилось 15 лет, председатель совхоза отправил меня получать партию коров и за ними ухаживать. Их было 15, и всех мы доили вручную.
— У вас много очень страшных воспоминаний, и при этом вы постоянно встречаетесь со школьниками. Что заставляет рассказывать о войне?
— Я несколько раз ходила в 48-ю школу, и в третью, и в гимназию № 13, и в другие, в краеведческий музей... Для меня важна реакция детей. Меня с уважением встречают, во время рассказов девочки плакали. Одна потом подошла, говорит, можно, я к вам прикоснусь? Танцы для меня школьники исполняют, обнимают. Такие трогательные получаются встречи.
— Как вы относитесь к различным акциям ко Дню Победы? Например, в прошлом году в Томске предлагали попробовать «блокадный хлеб», испеченный по рецептам, по которым его готовили?
— Даже не слышала об этом. Считаю, конечно, можно и даже нужно такое делать. Пусть те, кто не жил в то страшное время, попробуют, что мы ели.
— Вам многое довелось пережить. Воспоминания вам скорее мешают или помогают?
— Не мешают. Я вспоминаю свою молодость. Пусть было трудно, я всегда старалась как можно больше делать и жить так, чтобы было интересно. Помню, как в школе нас посылали лен собирать, как мы устанавливали столбы, чтобы в деревню провели радио, как я постоянно стремилась помогать маме.
— Страшные испытания вас чему-то научили?
— Быть добросовестной, честной, много работать… Я никакой работы не боюсь — печь умею, в огороде все могу, трамвай водить умею (до пенсии работала в Томске вагоновожатой, и у меня не было ни одной аварии). Я от души довольна жизнью, рада, что сейчас все хорошо. Есть и обувь, и еда. Несмотря на свою тяжелую судьбу, я все равно осталась оптимисткой. И я всегда мечтаю… Мне сейчас бы сказали: «Поедешь в Петербург?», и я бы без раздумий поехала. Правда, хожу я с трудом. Но ничего, взяла бы костыль, и в дорогу.
