По старой памяти: томские святые и чудотворные иконы

В дореволюционном Томске, как и в любом уважающем себя губернском центре, существовали свои мифы и легенды, предания и байки — о чудесах, о необычных людях, о разных городских уголках, передававшиеся из поколения в поколение. Часть из них современники сочли необходимым записать и даже опубликовать в томских газетах, благодаря чему и мы можем познакомиться с нашим городским «легендарным наследием».

«Юродивая Домнушка»

Одной из известных томских «достопримечательностей» была юродивая Домнушка, сведения о которой собрал и напечатал в местной газете алтайский миссионер, протоиерей Михаил Путинцев. Он писал в «Томских епархиальных ведомостях»:

«Многие в Томске знают и помнят юродивую Домну Карповну, или попросту Домнушку.

Я видел ее фотографическую карточку в Улале, в кельях о. Игумена Макария. Слышал про эту старицу рассказы людей, в искренности которых нельзя сомневаться ни по их высоко христианской нравственности, ни по их сану (Епископ Игумен и два священника, по рассказам которых пишутся эти строки).

Кто была юродивая Домнушка? О своем родопроисхождении она обыкновенно умалчивала. Говорят, что она ссыльная помещица, осужденная за убийство своей горничной, в припадке гнева. Грех этот Домнушка оплакивала всю свою жизнь, и из-за него, быть может, приняла на себя многотрудный подвиг Христа ради юродства. Домнушка не имела постоянного жилища; жила где приведет, часто ночевала на улице, несмотря ни на погоду, ни на время года: лето и зима, с их атмосферическими переменами, были для нее безразличны. Одежду Домнушка носила многошвейную, от ветхости едва державшуюся на ее изнуренном постом теле. За пазухой, в карманах и дырах ее рубища были насованы стекла, камни, щепки, опилки, навоз, которые она раздавала своим почитателям, придававшим этим подаркам всегда таинственный смысл.

Многие из граждан, видя рубищное одеяние старицы, дарили ей новое платье, но эти подарки Домнушка немедленно раздавала нищим. Однажды зимою покойный Преосвященный Порфирий, очень любивший Домнушку, подарил ей новую шубу. Домнушка с благодарностью надела владычий подарок, но часа через два шуба эта перешла на плечи нищего.

Любила Домнушка ходить по улицам города и громко распевать духовные песни. Полиция зачастую ловила Домнушку и садила ее за это в полицейскую тюрьму. Для заключенцев этой тюрьмы пребывание среди них Домнушки было великим праздником: томские купцы, а паче купчихи, узнавши об аресте Домнушки, целыми коробами посылали ей пироги, булки, блины, оладьи, чай и сахар, а Домнушка все это раздавала арестантам. Полицейские солдаты-надсмотрщики, думая, что у Домны Карповны есть деньги, усердно обыскивали ее рубища, но, кроме камней да опилков с навозом, ничего не находили. Когда же Домна Карповна выходила из-под ареста, то ее союзники иногда со слезами провожали ее и, в простоте сердца, желали ей поскорее опять попасть в полицию.

Когда умерла Домна Карповна, то на погребение ее собралось множество народа. Было много и духовенства, собравшегося не по приглашению чьему-либо, а по собственному желанию.

Было бы полезно и назидательно сообщать в печати сведения о жизни подвижников благочестия, подобные Домнушке, а таковые в Томске были.

Тайну цареву добро хранити, дела же Божии поведать славно!»

(Томские епархиальные ведомости. Неофициальный отдел. 1882. № 16).

Образ, воссозданный Михаилом Путинцевым, получился довольном живым, но таким же загадочным, каким он и казался современникам. Кто была Домна на самом деле, как попала в Томске, а главное — почему томичи так трепетно относились к Домнушке, пытаясь ее одеть и накормить, какие значения придавали «подаркам» местной юродивой?... На эти вопросы уже невозможно ответить. Но остается несомненным, что «подвиг юродства» произвел большое впечатление на жителей нашего города конца XIX века.

Кстати, в 1900 году вышел сборник М. Путинцева «Сказания о некоторых сибирских подвижниках благочестия», в который вошли в том числе рассказы о томских юродивых — о «графе» Разумовском и Домнушке.

Чудотворная икона села Спасское

В 1885 году в тех же «Томских епархиальных ведомостях» появилась статья под названием «Сказание о святом нерукотворенном Спасителеве Образе, приносимом каждоместно из села Спасское в град Томск».

В предисловии к этому тексту его автор, священник села Спасское, писал о том, что идея рассказа о местной чудотворной иконе зрела уже давно, но не было возможности найти «надлежащие сведения» о ней. Но благодаря случаю священнику удалось найти и снять копию с этого рассказа в библиотеке Томского Алексеевского монастыря. Именно поэтому стиль сказания насколько сложен для восприятия — и в то же время представляет собой великолепный образец старой русской речи, дошедший и до нас, жителей XXI века.

Мы познакомим читателей с «чудом первым», описанным священником. Всего же сказание повествует о трех чудесах, связанных с исцелением больных, в том числе от моровой язвы:

«Приидите, о Христоименитое собрание! на слышание нового чудеси, еже бысть в лето от сотворения мира 7174, от рождества же по плоти Бога слова — 1666 года, и во дни Богохранимые державы пресветлого Государя нашего царя Алексея Михайловича, Московского и многих государств и земель обладателя и самодержца, его пресветлые державы в стране Сибирстей.

По построении града Томска, а равно чрез недолгое время и веси, в расстоянии от оного града в 18 верстах, где ныне и называется село Спасское, поселишася в оное жители на горе, над рекою Томью, а потом съехавшие в оной горы, за отдаленностью воды, для жительства под гору, несколько жителей из христиан на луговое место, где и живяху; по некоем же времени оные жители того села Спасского возжелали написати образ Святителя Христова Николая чудотворца и устроиша ему молитвенный дом, для чего и призваша в свое селение из града Томска искусного, благочестивого и благоговейного иконописца, и просиша его, дабы он написал им образ Спасителя Христова Николая Чудотворца по уготованной деке.

Оный же иконописец, по прошению тех жителей, начал сию икону писати, а на жителей оных наложи пост, покуда он ту святую икону на напишет, и назнаменова на той деке образ Спасителя Христова Николая чудотворца. Наутро он восставши, хотяще оный образ вапами покрывати, взя иконописец оную икону и виде: изображен образ – лице Христа Спасителя — неруковторенный, а не Святителя Христова Николая лице; и о чем чудяшеся и потом, взяв оную деку, лицо Спасителево заглади и, каки назнаменован на той деке Спасителя Христова Николая лице, остави вторительно до утрия.

По прошествии же и второй нощи паки видит на оной дека незнаменован нерукотворенный образ Спасителя, и зело о том чудяшеся. И призвав того селения жителей, поведаше им о сем чудеси, что двукратно было на сей деке назнаменовано лице Святителя Христова Николая чудотворца, но на утрие же видит лице изображено неруковторного образа Христа Спасителя.

Однако же оные населенцы, той веси христиане, пришедши в большое сомнение, неяша тому веры и паки повелеша на сей деке лице Христа Спасителя загладити и написаны в третий раз Спасителя Христова Николая лице, которое и написа иконописец по воле их. И сиюж икону жители от иконописца отобраша и отдаша ю старейшим людям, до утрия под сохранение, что на сей будет наутрий день.

По прошествии же третьей нощи, собрашимся всем жителем, паки увидеша, что на той деке изображен невидимо Святого Духа благодатию неруковторенный образ Христа Спасителя, а не лицо святителя Христова Николая, и все оные люди приидоши в великий страх и ужас о чудотворении Христа Спасителя и бысть на долгий час трепетны и недоумевающи, и по сем, пришедше вси в чувство свое, и молиша того иконописца с великими слезами оный образ нерукотворенный Христа Спасителя написати и покрыти вапами лице Его. Иконописец вторительно на тех жителей наложил пост, покуда сей образ не написан будет, и, по написанию сей образ поставиша в тот устроенный молитвенный дом, и призваша в селение из града Томска священника и просяша его исти мобелен с акафистом и водоосвящением, и воздаша благодарственное моление вси л.юдие со слезами.

После того же те жители и других окрестных деревень с жителями православными христиане, собрашиеся обще и купно, по согласию своему, во имя Святого нерукотворенного образа Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа воздвигнуша церковь и назнаменоваша сию весь селом Спасским <…>».

(Томские епархиальные ведомости. Неофициальный отдел. 1885. № 11).

Старец Феодор Кузьмич Томский: сибирский святой

Но конечно, самым знаменитым томским старцем был Федор Кузьмич — человек-загадка, которого народная молва отождествила с императором Александром I, якобы не умершим, а инкогнито ушедшим в Сибирь, чтобы оставшейся жизнью загладить свои грехи. О нем много писали и в XIX веке, причем не только в томских газетах, но и со всероссийских журналах, и в конце века двадцатого, пытаясь понять, что в этой истории правда, а что — легенда. В 1984 году он был канонизирован Русской православной церковью, причислен к лику сибирских местночтимых святых, его память отмечается 2 февраля.

«Томские епархиальные ведомости» также поместили в газете статью под заголовком: «Старец Федор Кузьмич, сибирский подвижник», к которой поместили следующее предисловие:

«Настоящий очерк составлен по двум статьям, помещенным: в октябрьской книжке «Русской старины» прошлого 1891 года и январской нынешнего 1892 г. Первая статья написана еп. Петром, вторая г. Мельницким. Считаем нужным заметить, что мы не имели намерения писать биографии Федора Кузьмича, а только представить общую характеристику его личности; поэтому мы опустили множество мелких подробностей касательно его жизни; любопытствующий читатель может узнать о них в указанных статьях». То есть это не авторская журналистская статья, а компиляция сведений из других источников. Статья довольно большая, около десяти страниц, и мы публикуем только несколько любопытных отрывков из нее:

«Добровольно отказаться от всех выгод и удобств довольной жизни, забыть, быть может, высокое происхождение и соответствующее положение в обществе; удалиться в страну, страшную своей суровостью, принять низкие имя и поселиться среди простого, темного, часто невежественного и нередко грубого люда — вот подвиг, нравственная сила которого невольно возбуждают к себе уважение. Этот подвиг — столь известного в Сибири и многим еще живым очевидцам старца.

Не тонкое сукно, не дорогие меха, не отборное полотно прикрывали его тело; не блестящая мягкая кожа служила ему обувью, — он носил грубое холщевое белье, на плечах его в продолжение нескольких лет видели обыкновенно в теплое время темно-синий суконный халат, смененный им потом на черный, столь же грубый, как и первый, и старую, уже вылинявшую доху, — зимою; на ногах простые чулки и самые незатейливые кожаные чирки (туфли). Такой убор, конечно, не вынесет на себе изнеженное тело.

Грубой простоте одеяния соответствовало и жилище старца. Он жил как отшельник. Удобства и прелести просторной, богатой, изобилующей светом, теплом и воздухом квартиры и уютной обстановки, что служит для многих и многих целью тяжелого путешествия по тернистой дороге жизни, — заменяли ему шесть небольших келий, в которых он поочередно прожил с 1842 по 20 января 1864 года. Одна из этих келий была переделана из овечьего хлева.

Внутреннее убранство их было доведено до последней простоты и было способно превзойти ожидания самого неприхотливого вкуса. На стенах несколько недорогих картин (религиозного содержания), в правом углу иконы — Печерской Божией Матери, Александра Невского и др., угольник, небольшой столик, две или три скамейки, жесткая постель с обрубком дерева вместо подушки — вот что находил в его дворце взор посетителя. Эта убогая обстановка вполне удовлетворяла его неприхотливым требованиям, он не хотел лучшей и на предложение чего-либо подобного отвечал решительным отказом. Так, однажды Анна Васильевна Картухова, богатая генеральша из Красноярска, просила его переселиться к себе, обещая хорошее помещение и большие удобства. Он предпочел остаться в своей келейке на Красной речке, приняв от генеральши только черный халат.

Жизнь в убогом жилище сопровождалась и скудным питанием. Пища для него не составляла, как для многих, предмет наслаждения, он видел в ней лишь поддержку существования и ел почти одни сухари, размоченные простою водою. Его лакомство составляли только оладьи с сахаром, которые он особенно любил и ел иногда. Мяса же он старался совсем избегать и если когда ел его, то только для виду, может быть, не желая обнаруживать свое воздержание или обидеть приносителей; быть может, по тому же побуждению выпивал в гостях два стакана чаю, но к вину никогда не прикасался, строго порицая пьянство. Не каждый согласится довести до такой скудости свой стол, особенно в холодном сибирском климате. Не надо забывать, что убожество и нищету старец никогда однако не смешивал с грязью; он жил бедно, просто, но чисто, — опрятность почиталась им как бы обязанностью. Чистота ее келеек возбуждала удивление посетителей; себя он держал также опрятно — чулки менял, например, ежедневно, внимательно следил за опрятностью и своего небогатого платья.

По словам очевидцев, он имел величественную наружность, и это невольно заставляло задуматься о его происхождении. Его высокий рост, стройный, красивый стан, при хорошо развитой груди и широких плечах, производил внушение. Открытый, благородный лоб его, обрамленный уже седыми кудрями, носил на себе отпечаток глубоких дум; сквозь голубые ласковые глаза его светилась природная доброта; необыкновенная белизна лица, в соединении с правильными и красивыми чертами, на многих действовала неотразимо. Это лицо старого человека, его седые волосы и борода не были страшны даже для детей; напротив, они, кажется, чувствовали к нему особенное влечение, угадывая непосредственным чутьем, какой источник доброты и приветливости кроется в его, быть может, многопострадавшей душе. Достаточно одного этого беглого очерка наружности старца, чтобы понять, как далек он был по происхождению от той грубой среды, в которую его забросила судьба.

Окруженный сибирскими мужиками, он казался выходцем с другого света; он выделялся из их темной среды всем своим светлым существом и, очевидно, принадлежал по рождению той среде, в которой находят себе применение правила отменного воспитания. Он был не мужик. Кто же? Ответом на это служат некоторые. Правда — скудные и отрывочные — сведения, почерпнутые из его собственных разговоров. Он знал до мелочности историю 1812 г.; рассказывал об Аракчееве, вспоминал о Кутузове, даже Суворове. Говорил о военных талантах Кутузова и об отношениях к нему Александра I. Часто заводил речь о митрополите Филарете, знаменитом архимандрите Фотии. Его воспоминания касались также Петербурга и, что особенно важно, подробностей придворной жизни времени Александра Благословенного. Он сообщал иногда даже сокровенные стороны последней. Вот, например, что рассказал он однажды:

«Когда в России, особенно в высшем кругу, распространилась масонская ложа, император Александр I созвал собрание из высших и гражданских и духовных лиц; почти все они пожелали участвовать в той ложе. Входит архимандрит Фотий и сказал только: «да заградятся уста нечестивых». От этих слов все собрание не могло и слова выговорить, так и разошлось, а секта рушилась».

Итак, есть все основания заключать, что старец стоял когда-то на высоких ступенях общественного положения. На это заключение особенно наводят другие слова, сказанные однажды им жене Хромова:

«Да, любезная, кто был, где был и очутился здесь у вас на полянке».

Но какой-то, никому не ведомый случай перевернул вверх дном всю прежнюю жизнь старца; он спускается в самый низ общественной лестницы, приютом ему служат сибирские кельи, друзьями мужики, гостями бродяги, а званием простой звук, составляющий загадку, которой никому не разгадать, — имя: Федор Кузьмич, не помнящий родства. <...>

Свое положение среди мужиков Федор Кузьмич старался обратить в пользу этой темной нашей братии. Его образование служило прекрасной подготовкой к тому, а несравненные личные качества весьма удобным средством. Для деревни его познаний доставало, конечно с избытком: он был учителем мужиков, первым незаменимым советником их в делах хозяйств аи, вдобавок к тому, воспитателем.

Детей он обучал грамоте, сообщал им сведения из истории, географии и Закона Божия. По мере возможности, к участию в этих уроках он старался привлечь и взрослых. Для последних его уроки носили по преимуществу характер наставления или сельскохозяйственных указаний. С ними он вел религиозные беседы, иногда касался, впрочем, отечественной истории, останавливаясь на событиях, возбуждающих патриотическое чувство: на военных походах и сражениях.

По части хозяйства мужики могли поучиться от него, как выбирать и обрабатывать землю, как лучше засевать ее, как устраивать огороды и пр. При этом Федор Кузьмич старался возбудить и укрепить в мужиках сознательное отношение к их трудной тяжелой жизни, старался заставить их полюбить свой труд и свое звание земледельцев, внушить уважение к последней, как общественно-государственной обязанности. С этой целью он говорил им о значении хлебопашества в общем государственном строе России и лично отдавал земледелию полное предпочтение пред всякими другими занятиями.

Федор Кузьмич никогда не терпел недостатка в слушателях. Его своеобразные уроки возбуждали всеобщее внимание окружавших. Этому много помогало то, что он обладал даром простой, задушевной, всем понятно, а следовательно и в высшей степени прекрасной речи. Эта речь седого таинственного старика зажигала сердце не одних мужиков; его с охотой слушали и многие образованные лица. Но если его уроки не были простым сотрясением воздуха, не оставались бесплодным звуком, а по возможности слагались слушателями в сердце, то это зависело от другого, еще более важного обстоятельства.

Федор Кузьмич был глубоко и искренне верующий человек; мало того, он был верующим в русском, народном-историческом смысле этого слова. Что делал он в тихом уединении своей кельи, никто положительно не знал; но все были убеждены, что она со своей убогой обстановкой и передним углом, уставленным по русскому обычанию иконами, служит приютом человеку, отдавшему свой досуг и отдых от трудов — Богу, что в ней живет усердный богомолец. Толстые мозоли, которые увидали на коленях старца по его смерти, оправдали это убеждение.

Народ своим непосредственным чутьем догадывался, что Федор Кузьмич молится Богу так же, как и они, что вера благочестивого отшельника в своей незатейливой простоте есть именно его детская вера; народ чувствовал это и толпами шел то испросить совета у подвижника, то послушать его назидательных уроков.

И желаемое все получали. Долгая, быть может, трагическая жизнь Федора Кузьмича прошла недаром; не понапрасну седины посеребрили его голову и бороду, — он вынес из своего таинственного прошлого богатый духовный опыт Быть может, лично испытав всю бесконечную тьму чувств и состояний, с каким бывает способен дух наш при разных обстоятельствах внешней жизни, он научился двум драгоценным в каждом человеке свойствам: понимать других и сочувствовать им. Нуждающиеся в его советах часто выходили от него, обливаясь слезами, растроганные, но во всяком случае успокоенные.

Понимая настроение собеседника, он умел затронуть такие состояния его души, которые до тех пор смутно волновали ее; но его приветливость и ласковое участие смягчали естественную жесткость постороннего глаза, действие которого бывает особенно неприятно в тех случаях, когда он видит в чужой душе слишком много и глубоко. Народ по-своему истолковал эту духовную опытность долго жившего и много видевшего старца и приписал их сверхестественному дару, которым обладал он.

Зная, до какой степени внутренние качества и состояния общи всем людям, Федор Кузьмич мало придавал значения внешним различиям и преимуществам разных лиц. Для него как бы не существовало деления людей на образованных и необразованных, на богатых и бедных, на высших и низших. Он уравнивал друг с другом всех людей, и одна только доброта, в ком бы она ни была: под сермягой или мундиром под полушубком или фраком, под шинелью или рясой, доставляла в его глазах несомненное преимущество человеку. Вот почему особенным его вниманием пользовались немногие простые, невысокородные люди. Семь человек из крестьян разных возрастов, четыре женщины из той же среды, иркутский преосвященный Афанасий, протоиерей о. Петр — вот его самые близкие друзья.

Но его личная доброта простиралась, кажется, на всех одинаково. Его полюбили еще арестанты, когда он сам, как бродяга, шел с ними в 1837 г. в Сибири. Во время этого тяжелого перехода он неутомимо прислуживал больным арестантам, а слабых и грустных поддерживал и утешал радушной беседой и теплой участливостью. Бродяги находили у его радушный прием и потом, когда он проводил жизнь в келейном уединении. Ля них именно он приберегал лучшие части съестного, которые ему приносили сердобольные крестьяне, сам питаясь почти исключительно сухарями с водой. И эта всеуравнивающая сторона в его отношениях к людям не ускользнула от внимания простонародья; крестьяне в его присутствии чувствовали себя равноправными с остальными, видели в своем учителе неподдельное искреннее желание принести им добро, понимали, что он сам ценит только это добро в других, и с трепетом внимали его наставлениям.

Впрочем эти отношения Федора Кузьмича к людям чужды были каких-либо социальных мечтаний. Он никогда не поднимало руки на существующий государственный и общественный строй; напротив, он проповедовал полную покорность власти и уважение к ней. Его взгляд не был государственным или социальным уравнением людей. А был простым уравнением их перед лицом нравственного закона. Грех не делается добром под прикрытием шелка, бархата, золота, серебра; равно как добро не делается грехом от нагольного тулупа, как бы так говорил он; но и только.

В таком виде представляется нравственный облик Федора Кузьмича, до сих пор живущего в памяти сибирского простонародья, которое готово чтить его. Как святого.

II.

Из обстоятельства внешней жизни Федора Кузьмитча известно весьма немного. Сибирь достоверно узнал его уже стариком лет 60-ти, после того как он был сослан туда на поселение. Это случилось таким образом. К одной их кузниц города Красноуфимска Пермской губернии осенью 1836 года подъехал подковать свою верховую лошадь какой-то старик. Он был одет в черный мужицкий кафтан. Но речь и манеры обличали в нем происхождение, далеко не соответствовавшие одеянию; красивая лошадь также мало походила на крестьянских лошадей.

Около старика собралась толпа, начались вопросы, куда и зачем он едет. Скоро любопытство толпы перешло в подозрение, и неизвестный задержан был без сопротивления, был представлен местным властям. Власти так же мало узнали от старца, как и народ. Проезжий, несмотря на се увещевания открыть свое настоящее имя, неизменно выдавал себя за крестьянина Федора Кузьмича – бродягу, не помнящего родства; лошадь он называл своею. Большего от него ничего не могли добиться.

С Федором Кузьмичем и было поступлено, как с бродягой. Он получил двадцать ударов плетьми и был сослан в Томскую губернию на поселение. Местом его нового жительства сделалась деревня Зерцалы Боготольской волости, близ города Ачинска. Сюда он прибыл 26 марта 1837 года с 43 партией и пять лет прожил на казенным Краснореченском винокуренном заводе, в пятнадцати вестрах от места своей приписки. Потом он переходит в Белоярскую станицу к казаку Семену Николаеву Сидорову, который выстроил для него особую избушку и упросил поселиться в ней.

Однако отсюда Федор Кузьмич перебрался в ставшую родной для него деревню Зерцалы, желая отделаться от предложений соседних мужиком, которые наперерыв друг перед другом старались разными обещаниями переманить его к себе. Здесь он воспользовался предложениями доброго и бедного переселенцы Ивана Иванова и прожил в его тесной избе целую зиму. Затем зерцальские мужики, по предложению Иванова, выстроили ему отдельную келью из старого овечьего хлева, указанного самим Федором Кузьмичем. В этой келье он прожил около шести лет, только раз отлучившись в Енисейскую тайгу на золотые прииски Попова, где проработал несколько месяцев в качестве простого рабочего. Здесь, как и на винокуренном заводе, он приобрел всеобщую любовь и уважение.

С 1848 г. по 1864 г. Федор Кузьмич еще пять раз переменял свое местопребывание. Сначала он поселился около села Краснореченского, в двух верстах от которого краснореченский крестьянин И.Г. Латышев выстроил ему на берегу реки маленькую келью. Тяготясь постоянно осаждавшим ему народом, он в 1851 году просит Латышева перенести эту келью в уединенное место в тайгу; желание его было исполнено, и он поселился около деревни Коробейниковой.

Через три года, когда его местопребывание было открыто народом, он опять возвращается на Красную речку, откуда в 1858 году переходит к томскому купцу Хромову, построившему для него особую келью на собственной заимке в 4-х верстах от города. Перед смерть его видят уже в самом Томске. Здесь он жил в келье, построенной в саду рядом с домом Хромова.

III

Многие из знавших Федора Кузьмича лиц считали его сектантом, но из сопоставления данных, приводимым в названных нами статьях, можно вывести заключение, что жизнь его была жизнью благочестивого православного христианина. Он исправно и охотно посещал храм Божий, — значит не отвергал общественного богослужения в духе православия; творил на себе крестное знамение; делал поясные и земные поклоны; молился иконам и имел их у себя дома, — значит не был иконоборцем; строго соблюдал установленные православной церковью посты и как искренне благочестивый человек, не рисовался этим, даже при случае скрывал.

Живя в Томске, он ходил в Иверскую часовню, — значит вместе с иконопочитанием признавал и существование чудотворных икон. Не отвергало монашества и монастырей, придавал полное религиозно-нравственное значение подвижничеству и аскетизму (сам подавая пример такой жизни). Повинуясь уставам православной церкви, чтил установленные ею праздники, причем соблюдал утвердившиеся у православных христиан соответствующие этим праздникам обычаи, например, христосовался в дни св. Пасхи. Неизвестно, чтобы отвергал значение иерархии, как богоустановленные учреждении, и по смерти 23 января 1864 г. торжественно был отпет по чину православной церкви настоятелем Томского Алексеевского монастыря архимандритом Виктором, в сослужении двух протоиереев, иеромонаха и священника.

Вообще религиозное настроение Федора Кузьмича представляется, по воспоминаниям знавших его лиц, настолько трезвым, что положительно можно отвергать его принадлежность какой-нибудь секте. Его, например, нерасположение к масонству можно засвидетельствовать как факт. Остается, теперь, разобрать еще один вопрос: бывал ли Федор Кузьмич у исповеди и святого причастия? Мы понимаем, каким черным пятном омрачится образ Федора Кузьмича, если будет доказано, что он не почитал своей обязанностью исполнение этого православного — христианского — долга. В воспоминаниях епископа Петра рассказывается, что Федор Кузьмич умер не причащенным; и еп. Парфений, беседовавший с ним однажды, будто бы говорил, что «старец — в прелести».

Итак, судя по этим словам, Федор Кузьмич сошел в могилу заблудшей овцой, не очищенной покаянием и причащением. Мельницкий также говорит, что в своем селе Федор Кузьмич никогда не говел и не причащался, вследствие чего неоднократно навлекал на себя со стороны местного духовенства обвинение в безбожии. Православие Федора Кузьмича заподазривается многими еще в виду того, что он был настроен несколько мистически; и в самом дел, стоит только взглянуть на ключ к его переписке, приложенный к статьям Мельницкого, чтобы убедиться в этом.

Но тот же биограф сибирского подвижника сообщает, что Федор Кузьмич имел постоянного духовника — протоиерея Красноярской кладбищенской церкви о. Петра. О. Петр будто бы ежегодно раза два или три навещало старца, который исповедывал ему свои грехи. Таким образом последнее сообщение Мельницкого снимает со старца тяжкое подозрение и окончательно укрепляет мысль, что старец подвижник не был врагом Христа и отошел в вечность, как подобает истинному христианину.

Многочисленные почитатели Федора Кузьмича, живние и живущие, приписывают ему дар прозорливости и силу творить чудеса, а некоторые признают его прямо святым. Поэтому биографы Федора Кузьмича, не имея под рукой документальных источников и принужденные основываться на одних устных рассказах лиц, недостаток образования которых является весьма плохим средством к обузданию легковерия, лишены всякой возможности очертить личность таинственного отшельника в согласии с действительностью.

Если этот старец имел какое-нибудь историческое значение, и память о нем потребуется когда-нибудь увековечить на страницах отечественной истории, то в суждениях о нем будущему историку предстоит немало труда отделить правду от вымысла, действительность от воображения сибиряков, пораженных необыкновенными качествами небывалого поселенцы.

Быть может, действительная личность Федора Кузьмича навсегда погибла для истории, и тайна, которую он унес с собой в могилу, никогда не будет разгадана; об этом конечно пожалеет историк. Но Федор Кузьмич оставил по себе другой глубокий след, которого никогда не заметет седое время. Пусть погибнет его историческая личность; но никогда не погибнет тот высокий нравственный образ, который воплотился в его имени. Образ седого, величественного, благообразного старика. Народного учителя и воспитателя, приветливого собеседника, доброго и любящего человека — человека, отзывчивого на страдания других, готового помочь всякому, не гнушающемуся никакими людьми, пусть они принадлежат даже той мрачной среде отверженных, место которым в тюрьмах и на каторге, забывшего, по-видимому, все, что носит имя земного счастья, и добровольно похоронившего себя, по имя Божие, в снегах и дебрях Сибири, — этот образ будет вечно волновать всякую русскую православную душу; нужно сказать даже больше: пока на земле будет существовать горе и потребностью в утешении, невежество и потребность в просвещении, сомнение и потребность в вере, до тех пор светлый образ седого отшельника для многих будет служить утешением и поддержкой. Скажут: вымышлен он; положим, но он вымышлен в добрую пору...

М.Л.