Не про «Школу»
Волна возмущений, вызванная сериалом Валерии Гай Германики «Школа» докатилась до Томска. На местных форумах кипят страсти. До писем президенту и призывов к физической расправе над неформальным режиссёром пока не дошло, но переход на личности уже совершился. Всё грязное бельё создателей сериала, равно как и директора Первого канала, допустившего крамольный показ, извлечено из закоулков мировой сети, разукрашено подробностями местного производства и развешано по ушам томской общественности.
За себя скажу сразу: едва ли не самым сильным художественным впечатлением последних лет для меня стал фильм Германики «Все умрут, а я останусь», поэтому сериал «Школа» я начал смотреть с огромным интересом и пока не разочарован. Да и тот резонанс, который получил показ «Школы» на Первом канале, признаться, произвёл на меня ощущение глотка свежего воздуха. Действительно, таких обсуждений не было уже давно. Спорят — и слава богу. На неизбежные крайности этих споров можно было бы не обращать внимание, если бы не одна их особенность, которая показалась мне не менее интересной, чем сам сериал.
Поначалу она меня позабавила. Потом заинтересовала. Потом я провёл небольшой мониторинг российской Сети — и результат превзошёл все мои предположения. Выяснилось, что в значительном большинстве пользователи, посчитавшие необходимым выразить возмущение по поводу сериала, либо вообще его не смотрели, либо ограничились просмотром нескольких эпизодов, показанных в пром-роликах. Типичный зачин подобных высказываний — «сериал я, конечно же (sic!), не смотрел и смотреть не буду, но вот что я по этому поводу хочу сказать…». А далее нам говорят, что показанная в непросмотренном сериале школьная жизнь — это одна сплошная, беспросветная муть, в которой кишмя кишит некая уродливая и бездуховная «быдломасса», «бухающая», колющаяся, нецензурно хамящая учителям и занимающаяся противоестественным сексом прямо во время уроков. «Зачем нам это показывают? Мы что, и так это не знаем?!»
Есть в психологии такое понятие «проецирование». Когда человек знает за собой что-то неприятное или постыдное, в чём не хочется признаваться другим и даже себе, он норовит приписать это кому-нибудь другому, «проецируя» на него свои проблемы и комплексы. В народе по этому поводу говорят «не вали с больной головы на здоровую» или «всякий понимает в меру своей испорченности». Что-то подобное произошло со «Школой». Нашумевший сериал Германики стал экраном, на который телезрители перенесли своё мироощущение, свой страх перед жизнью в «этой стране» и перед «этой школой», в которую уже ходят или пойдут их дети и внуки.
В самом деле, а что ещё можно извлечь из сериала, который ты не смог заставить себя посмотреть? «Не хотим!» — запричитала вознегодовавшая общественность. — Неинтересно, непродуктивно, неконструктивно!» «Ну что вы нашли в этом кишении тощих длинноногих убожеств в коротких юбчонках?» — заявила одна моя интеллигентная приятельница. Вот. Слова сказаны. И сказаны они не только о героинях фильма «Все умрут, а я останусь». Это сказано о буднях школьной жизни. Такими они представляются многим, не менее интеллигентным телезрителям.
И дело вовсе не в том, что они не хотят знать реальности. Они просто не хотят видеть её на экране. Потому что реальность эта заведомо рисуется им как что-то мерзкое, бесформенное и бессмысленное.
«Мне вообще не нравятся фильмы о жизни, — бесхитростно продолжает моя интеллигентная знакомая. — Я предпочитаю детективы и фантастику. Кстати, что вы думаете про сериал о докторе Хаусе»? Вот и ещё одно заветное слово сказано. Жизнь. Чувство беспомощности перед жизнью закономерно рождает неверие в возможность её конструктивного осмысления на кинематографическом или каком бы то ни было другом языке.
Но именно на этом фоне и становится понятным то, что делает Германика, стилистика которой построена именно на последовательном создании иллюзии «реального репортажа». Она-то этой жизни не боится, не считает её бессмысленным и не поддающимся осмыслению сором. И там, где испытавший первый шок зритель видит одну чернушную обыденщину, она видит людей со своими человеческими драмами. И учит видеть их своего зрителя.
Вот Илья Епифанов, воюющий с миром одиночка, манипулятор и «ницшеанец», обременённый больной матерью. «У меня опять метастазы, прости», — однажды говорит ему вернувшаяся из больницы мать, и в наступившей тишине метрономом щёлкает кухонный нож, нарезающий огурцы для салата... Добрая и умная девочка Ира Шишкова, обнимаясь с мальчиком из старшего класса, просит его поклясться, что он не крал денег у её подруги. «Ну ты чо, за кого ты меня принимаешь?» «Ну понимаешь… я же просто… хочу… чтобы ты был хороооший»… Или ещё один персонаж — Аня Носова, выращенная в искусственном мирке, созданном её дедушкой, проводящая дни в Интернете и почерпнувшая оттуда совершенно фантастические представления о школьной жизни. Вырвавшись на свободу, она говорит своим одноклассникам: «А вы чо, не поняли, это Епифанов специально моего деда довёл (до инсульта), потому что я его попросила». И эти моральные уроды, это ужасное, бездуховное быдло хором выносит ей свой единодушный нравственный вердикт: «Ты чо, совсем дура?!»
Как сложатся эти судьбы дальше? Не знаю. Все линии открыты. Видимо, будут и взлёты, и падения. Но уже сейчас можно твёрдо сказать: эти ребята, и эти взрослые — не быдло, не бесформенная масса, не «убожества в коротких юбчонках». И мир, в котором они живут, совсем не так отвратителен и ужасен, как кажется моей интеллигентной знакомой. Добро и зло присутствуют в нём в других пропорциях, растворены в обыденности и не так заметны, как в жизни. Но они никуда не делись — и ситуация практически каждого персонажа «Школы» скрывает в себе нравственную коллизию и возможность выбора.
Сам по себе этот мир не хорош и не плох. Он не лучший из всех возможных, просто он — единственный. А ещё это тот мир, в котором будут жить наши дети. Поэтому так важно понять его. И тогда, может быть, мы поймём, как сделать его хотя бы немного лучше.
Мнение редакции может не совпадать с мнением автора
